Представьте 6 девочек - Страница 93

«Ничего более прекрасного не видел человеческий глаз», — писала впоследствии Диана об осеннем пейзаже Оксфордшира. Ее и Мосли везли навстречу первому свободному вечеру в Ригнелле. Сидни, израсходовавшая месячный лимит бензина, ждала дочь там вместе с Деборой; Памела щедро сыпала в котел запасы угля; нашлись и вино, и чистые простыни. Увы, идиллия длилась недолго. Дом тут же оказался в осаде, телефон звонил непрерывно, репортеры прятались за каждым кустом. Когда Пэм выгуливала собак, за ней ходили по пятам и кричали на нее. Особняк, который Диана впоследствии описывала как «чуть хуже брокерского», пресса, разумеется, именовала роскошным обиталищем Мосли. «Женщина разит наповал», — писала Диана Нэнси, излагая, как Пэм выскакивала за дверь и сообщала репортерам: «Я вас терпеть не могу». Насчет демонстрации на Трафальгарской площади, где повесили чучело Мосли, Диана, в самом мистически-митфордианском стиле, отзывалась: «Жаль, я туда не доехала». Нэнси ответила, что ее подруга попала в толпу по пути в метро и ее отпустили лишь после исполнения общего припева: «Верните его в тюрьму».

Хладнокровие Дианы, конечно, явление исключительное, но ведь в ней было необычно все. А может, все затмевала радость освобождения.

Создается впечатление, что внешний мир утратил для нее значение. Ведь все самое страшное уже сбылось. Она твердила, словно мантру: «Их ненависть — ничто для меня». Если бы такие слова произнесла любая другая женщина, ей бы не поверили. Но Диана и впрямь достигла состояния, в котором легкомысленная уверенность Митфордов превратилась в неприступную твердыню. Ей было искренне безразлично, кто и что о ней думает, — почти уникальное отношение. Единственным исключением оставался, разумеется, Мосли. Его мнение она готова была принять, даже если пришлось бы поступиться своим. А что до всех остальных, она продолжала применять бессмертную магию «воплощения шарма». И пока ей позволяли так себя вести, ее чары сохраняли силу.

Дерек, — великолепный при всех своих странностях, по сути, ренегат такого же разлива, как Мосли, — боролся за своих гостей и после того, как министерство внутренних дел стало настаивать на их отъезде: Дерек имел допуск к секретной научной информации. А Мосли, хотя судьба Германии уже была решена, все еще считались угрозой безопасности. Заподозрив, что основная причина тут — казенная ненависть, Дерек позвонил в министерство и потребовал к телефону Герберта Моррисона (ему было известно, что в Первую мировую тот отказывался от участия в боевых действиях по соображениям совести). Как ни удивительно, его сразу соединили, и Дерек сказал Моррисону: «Сначала получи крест „За выдающиеся летные заслуги“, Крест ВВС и орден Британской империи за отвагу, потом будешь мне указывать». Душу он отвел, но вопрос был скорее практический: Мосли требовалось постоянное убежище, а найти в ту пору пустой дом было почти невозможно. Сидни предложила им перебраться в полуразрушенный отель возле Свинбрука под названием «Бритая макушка» (без сомнения, то, что многие хотели бы сделать с Дианой). Там они провели странное Рождество с четырьмя детьми Дианы, а потом она, в сопровождении полицейских и все еще очень ослабленная, отправилась на поиски жилья. Наконец остановились на Крукс Истоне возле Ньюбери — большой усадьбе с десятью спальнями, словно ничего и не изменилось.

Какие беды ни обрушивались на Мосли, у него оставалось достаточно денег, чтобы хорошо устроиться — он заплатил зооо фунтов за Крукс Истон — и нанять слуг. Диана проворно обустроила дом для своего короля, в штат прислуги приняли и замечательную кухарку, прежде готовившую Джеральду Бернерсу. Мосли купил корову. У них имелись собственные овощи и яйца от Сидни. Потянулись визитеры. Нэнси тут же попросилась погостить; Памела; Том после Италии; Дебора, вернувшаяся в Свинбрук (Эндрю был на военной службе); дети, включая троих отпрысков Мосли от первого брака. Приезжали и друзья, в том числе Осберт Ситуэл, — он писал: «Подвергаться несправедливым лишениям, как это случилось с вами, невыносимо» — и Бернере, который при виде полицейского эскорта Дианы пошутил, что только она в это время может себе позволить двух лакеев. Джон Бетжемен позднее нашел подготовительную школу, готовую принять двух мальчишек с фамилией самого дьявола. Они жили словно на острове, домашний арест сочетался с почти тотальным остракизмом. Мосли запретили иметь машину и отлучаться более чем на семь миль в любом направлении. И все же они вернулись, пусть в малых масштабах, к той космополитической, неузколобой цивилизации, которую Диана любила — отказываясь при этом отречься от идущих вразрез с этим укладом политических убеждений.

Это не просто парадокс, это явная бессмыслица, но Диана не собиралась меняться. Она бы и не смогла, даже если бы захотела, потому что Мосли был для нее всем. Из-за него в Крукс Истон не приглашали давнего друга Рэндольфа Черчилля. «С чего это они рады Бернерсу, а меня видеть не хотят?» — спрашивал он Нэнси. Ответ прост: отец Рэндольфа настоял на войне с Германией, Черчилля Мосли считал косвенной причиной своего и Дианы заключения, и, даже несмотря на дружбу с Климентиной, Сидни тоже считала Черчилля виновным. Нелепость, конечно. Это Рэндольф привез распоряжение поселить супругов Мосли вместе в Холлоуэе, а его отец вытащил их из тюрьмы. И все же Мосли так никогда и не простит Черчилля, в котором видел главного, дьявольского агента своего политического падения, а потому не прощала и Диана, к которой Черчилль всегда относился с большой нежностью. В 1940-м она тонко высмеяла его перед Совещательным комитетом: «Полагаю, по своему характеру он склонен к войне и всегда считал себя великим вождем». Ее мнение разделяли очень многие, и, возможно, оно не так уж далеко от истины. Но и через десять лет после войны, когда разорение значительной части Европы — как и предсказывал Мосли — было очевидным и на Востоке восторжествовал коммунизм, Диана воткнула в Черчилля нож со всей присущей ей изысканной яростью. В рецензии на его мемуары о войне она писала: «Он желает продемонстрировать миру, сколь великие усилия он приложил в последний год войны, чтобы избежать последствий собственных колоссальных ошибок». Она утверждала, что, сосредоточившись на единственной цели — одолеть Гитлера, Черчилль проморгал «намерения русских в Европе», что война за свободу Польши от нацистов означала передачу ее Советам. Это небессмысленное замечание. Но при этом Диана вынуждена была закрывать глаза на многие вопросы, не имеющие ответа.